В один прекрасной вечер вздумлось мне посетить одну мою приятельницу. Она, увидя меня более должнаго, орадовалась, что я приехала к ней в такой случай, что у ней никого не было, и ей было очень скучно. Побывши мы несколько времени в покоях, вышли в сад, в котором прогуливались ходя по алеям довольно времени. – Уже взошел месяц и осветил нас, но нам не хотелось разстаться с таким местом, где все дышало приятностями. Потом сели мы в открытой беседке, откуда нам все было видно. Я спросила мою приятельницу, чей этот каменной дом по правую руку? Она мне ответствовала, этот дом не давно купила Г. Крамолова, женищина таких гусных свойств, что я и говорить об ней не хочу. Сими словами любопытство мое умножилось, и я ее стала просить сказать мне, кто она такая. Пожалуй, я раскажу тебе, отвечала приятельница, естьли ты можешь равнодушно слушать о таких поступках, которых воображать сердце содрогается. Хозяйка сего дома, сказала она мне, есть вдова оставшаяся после мужа своего с великим имением, женищина столь злобная и завистная, что ниская ее душа, кажется только произведена на свет к безславию и безобразию человеческаго рода. Ее сердце есть вмецтилище всех зол, каковыя только представить может человеческий разум. Словом сказать, естьли представить человека без всякой доброты душевной, без всякой чувствительности, без всякой к добру наклонности; это будет нечто похожее на нее. А естьли представить сатанаила в плоти, безпрестанно стрющаго погибель другому, и радующагося о бедствиях других, это будет она, – совершенная будет Г. Крамолова. Ей человеческия несчастия утеха, счастие же горест! Ах и милая моя! Продолжала она, ее поступки, которыя мы слышим, вчуже терзают наше сердце. Была у ней сестра девушка прелюбезная, по добронравию и по нежности сердечной подлинно стоила всякой любви и уважения; но злость той Фурии и сию несчастную невинность вздумала сделать себе жертвою. Когда она была жива, многие сватились за нее хорошие женихи; но она видя, что сестра ее в сем случае счастлива, всячески старалась ее оклеветать; сочиняла про нее безславныя и обидныя у ней всех женихов, и отняла на век у ней с этой стороны способ к благополучию. Сестра ея все то знала, все сие равнодушно сносила и презирала благородно, и тем самым ее наказывала: но наконец сия добродетельная девица умерла. Я не буду тебе сказывать, продолжала она, о всех ея подробно действиях, как то есть, поступает она с соседями и прочими, которые имеют несчастие ею быть знаемы; это бы составило большую и скучную историю; но скажу, что все ея упражнение состоит, чтоб честнаго человека обезславить, оклеветать и озлословить. В доме же своем первое ее дело поссоривать людей и привести друг у друга в ненависть. Запершись в комнате, выведывает своих служанок, не говорят ли что об ней на кухне, на погребе, на конюшне. Почерневшая ея совесть подобна Пигмалиону, все к себе относит, всего страшится, всего трепещет; но при всех сих подлых поступках водится у ней ремесло надевать на себя личину благочестивой святоши. Хранит более всего посты, ездит по церквам, где и становится на ряду с нищими; воздыхает безпрестанно, становится на колени, и с умиленным сердцем молится Богу, только не об отпущении грехов своих, но, как видно, о погибели человеческаго рода. Вот сударыня! сказала мне с улыбкой приятельница, узнаетель вы теперь хозяйку сего дома, когда к несчастию где нибудь ее увидите? Ужасная сия история, которую я с великим вниманем содрогаясь слушала, столь сильно поразила мою душу, что я в то время не человека воображала, но некое из Ада выгнанное чудовище. Я едва бы могла поверить сему, естьли бы чрез опыты не знала злобу сердец человеческих. За сим пошли мы в покой, где я простившись поехала домой. Слышанная история ни на минуту не выходила из моей памяти; она в живейшем виде изображалась в уме моем даже до самой ночи. Сон начинал обременять чувствия мои, и я, занявшись размышлениями о той женщине, заснула. – Но какой ужасной сон приснился мне в продолжении сея ночи? Мечталось мне, будто я ходила в некакой рощице, где воздвигнут был памятник той невинной особе, которую злоба земной фурии всячески клеветала. Место сие освещаемо было бледною луною, – везде было тихо, спокойно и уныло. Казалось будто печаьная гробница потрясалась от ужаса, вмещая в себе жертву человеческаго зверства и жестокости. Представлялась мне дрожащая рука, объемлющая сосуд смертоноснаго яда клевет. Предствлялась кроткая юность в самом цвете, растающаяся вечно со всеми удовольствиями мира. Правосудный зритель деяний человеческих! говорила я, обливаяся слезами, доколе продолжить долготрепение Твое? Еще ли коснеет праведное мщение Твое, на пражение строптиваго злодейства, коего мера уже исполнена? – Тщерь ада! лютая злоба! и ты ли еще существуешь! ты ли можешь существовать, торжествуя над четностию и добродетелию? Страшись небеснаго гнева! – Тени озобленных тобою, тобою уязволенных и умерщевленных не вопиют ли на небо, не просят ли Всесильнаго защищения от тех нападений, которыми человечество раздирается? По сих словах мечтался мне вид некоего Ангела сходящаго с горы. Одеяние на нем белое, на главе миртовой венец, волосы разпущенные, лице освещаемое Божественным сиянием – Он тихо приближался ко мне – От страха и удивления терялась я в мыслях моих. Потом подошел ко мне, и я, увидя в нем благотворительнаго Гения, пала пред ним с священным благоговением, не выговорив ни слова. Он взяв меня за руку сказал: следуй за мною; я покажу тебе то видение, которым смятенная жалобами душа твоя будет успокоена. Как скоро он выговорил сие; вдруг представилал очам моим та страшная страна, которую люди мысленно воображая цепенеют. – Тут была вечная полночь, куда солнечные лучи от века не заходили. Вдали по сторонам видны были только огнедышущия этны, откуда извергаемой пламень разстилал на темных небесах кровавую зорю. – Стон черных филинов повсюду разнослися. Тени раздражившия Милосердие Бога, и отверженныя от Лица Его, страны сея были жители, и в мрачной ей юдоли томным воплем, плачем, и скрежетом измеряли безконечную вечность. Тут отворилась мне подземная пещера – каким ужасом объята была душа моя? – Среди пламенных зияний видна была черная статуя, изображающая вид изсохшаго человека. – Цвет лица был бледножелтой, в голове вонзены были стрелы, из уст клубилась черная пена, высунвшийся язык жгли окружающия фурии горящими своими пламенниками; в одной руке держала кубок, в коем кипела смрадная адская желчь; в другой кинжал, которым она пронзила сердце свое, по грудям вились огновидныя змеи, которыя, каталось, жадно сосали и пили кровь ее; в низу статуи видна была следующая надпись: –

Хладный пот разлился по всем членом, – и язделалась безчувственна. Потом мгновенно из сего ужасов и смерти дома, переселились мы, в какую то прекрасную долину. Небесный Благотворитель видя, что я несколько пришла в себя – так ко мне вещал: бездна, которую ты видела, есть жилище предопоределенное той женщине, и ей подобным, о которой ты размышляла. Скоро, скоро, поразит ее стрела Божественнаго гнева. Душа, мерзости преистполнная, низвержена будет в тот тартар, где и заступит место виденной тобою мучащейся тени; она есть живой образ злобных клевещущих и завистливых душ. – Им–то определено эту пить горестную чашу женчию исполненную; их клевещущий язык всякое зло в свете изобретшей будет сожигаем пламенниками геенкаго огня; они будут томимы лютостию всяких мучений, будут желать себе смерти, будут пронзать грудь свою; – но тщетно – Скорпионы вечно не перестанут пить их кровь; так как они не насытимы теперь кровию ближних своих. Заключи из сего, что Правителю мира все деяния человеческия открыты, все обнажены, и ни какое зло от него сокрыто быть не может. Ни какая добродетель у него не забвенна; все восприимут приличное воздаяние: невинность и правду ожидают объятия неба, зависть и злобу недрагоенны. – Гений, выговорив сии слова, стал быть невидим; я в трепете воскликнула, Вестник небесных таин! где ты, – и тут проснулась.