Хвостова, Александра

Камин

Полночь - часы ударили двенадцать — и сердце томно сказало: Еще день лишній к прошедшим, еще днем меньше житъ и скитатъся в міре сем! - Все вокруг меня тихо и спокойно, все молчит, и Природа сама дремлет. – Сижу одна у потухающаго огня; смотрю на светлые уголья, один за другим угасающіе; слушаю унылый вой ветра, в трубе шумящаго; обращаюсь мыслями на прошедшее время жизни моей, и сравниваю горе-сти с радостями, печали с удовольствіями, те минуты, в которыя благодарила Бога за бытіе свое, с теми, которыя тяжким бременем угне-тали душу мою.— Радости!— Где они?—В одном воображеніи, исчезли как тонкой дым, и только иногда как легкія привиденія мечтаются.— Печали! — Печали тут — тут, со мною, глубоко в сердце, и вместе с кровью текут в жилах моих. Удовольствія! – были одна минута, одно мгновеніе. Горести! вечность, неизмеримость, степь дикая и необозримая, где бедный странник не находит ни сени для отдохновенія, ни капли воды для утоленія несносной тоски своей! Жизнь, как ты тягостна, когда сердце милой ему мечты лишится! Часы, как медленно вы течете! Как медленно приближается тот час, который назначен Природою быть последним скучнаго бытія! — Смерть, ты не страшное привиденіе! Объятія твои не так холодны, как щастливец воображает себе! Сердце часто говорит мне, что ты друг нещастнаго, покой, единственной покой тоскующей души, одинокой в міре.

Не я изломила кольцо, которое к общей цепи творенія присоединило меня. — Бог видел, как хотела я любить всех людей, как искренно простирала к ним сердечныя объятія, требуя от них одной любви, дружбы, или по крайней мере сожаления; но они не понимали меня и не слушали. Когда говорило сердце мое, отвечали мне хитрым разумом; когда уверяла их, что можно любить, и любить вечно, они дивились, и друг на друга посматривали; забывая, что никогда никакого зла им не делала, отталкивали меня как чужую от железных сердец своих; вместо того, чтобы жалеть о нещастной, обвиняли меня как преступницу, судили как гордые боги — и наконец, мертвым холодом чувств своих, и мое сердце заморозили. — Я осталась вдруг одна, в темноте и недоумении — одна, сама с собою. — Долго еще не верила, чтоб не было на земле ни дружбы, ни любви, ни сожаленія — ждала, прилежно слушала, не идет ли кто вывести меня из печальнаго мрака сего; но все молчало вкруг меня, и одни только тяжелыя вздыханія сердца моего тишину Природы возмущали. — Слезами наполнились глаза мои, когда я себе сказала: Отныне между ими и мною все связи разрываются. Я посвятила Природе последнее чувство умирающей души моей; вздохнула — еще раз на них посмотрела — и сказала: Бог с вами!

Теперь сижу одна у пустыннаго огня моего, даю свободной полет воображенію, и носясь мыслями по неизмеримому пространству возможностей, представляю себе равно живо то, что видела, и то, чего не видала — то, что было, что будет, и чего тысячи веков соорудить не могут. — Оставляю мир сей, и нечувствительность, его населяющую; отдаю себя на произвол милым мечтам сердца моего, и лечу — куда? сама не знаю. Иногда на песчаной берег свирепаго Днепра, к подошве зеленой горы, поддерживающей белокаменную ограду Кіевской Лавры. — Тут останавливаюсь в задумчивости; тысячи мыслей наполняют душу мою; пульс бьется скорее, томное дыханіе прерывается, и слезы падают на серой камень. — Вижу блестящія вдали золотыя главы Печерскія — слушаю мысленно протяжное Анахоретов пеніе — вхожу по сыпучему песку белому на высокую крутую гору, где Андрей водрузил крест свой — опускаю глаза долу, смотрю на золотаго Ангела, ліющаго из серебрянаго сосуда неизсякаемую воду кристальную — читаю сквоз тонкую дымку, бледныя лица Монахинь покрывающую, тайную безпрестанную тоску ноющих сердец их — вижу, и душа моя чувствует умиленіе ... — Ах! Оне ближе прочих к сердцу моему; и оне в свете одино-ки; Мір и для них не существует; может быть и оне — обтираю слезы, и смотрю далее. — Вижу Крещатик (1),

(1) Крещатиком назызают в Кіеве отмелъ песчаную, в которой крестили первых Христіян.

вижу воду — вижу берег, с котораго тысячи народа в одну минуту, одним словом, Единому Богу поклонились.

Иногда переселяюсь в каменистую Финландію; смотрю уныло на обширныя ея поля, одними камнями засеянныя. Там брожу печально по неплодной земле; спрашиваю, за что отказывает она пищу бедному земледельцу, ее одну в свете утешительницею имеющему? Спрашиваю — но все молчит вокруг меня, и одне хищныя птицы нощныя, диким криком воздух разсекают. Вдали вижу печальнаго Фина — насвистывая унылую песню, идет с потупленною головою, отдыхать вместе с нищетою на жесткой соломе. Восьмеро детей встречают его на пороге низкой хижины; они прыгают вокруг печальнаго отца своего, и с ласкою протягивают слабыя руки к нещастному. Но Природа как будто забыла детей своих; Фин, утомленный работою и горестію, вместо ответа, бросает на землю мокрыя сети свои, и обтирая пот, вместе с слезами текущій по лицу его, делить с ними корку хлеба мякинннаго. — Скоро звезды на небе показываются; дымная лучина догорает; сырыя ворота скрыпять на пятах; дверь убогой хижины затворяется, и бедной Фин, забывая нищету, труды и горести, засыпает крепким сном щастія. Единственное благо, которое ему Природа оставила!

Наконец покидаю мрачную Финландію; дружески прощаюсь с каждым камнем, на котором часто светлыя ночи просиживала; с каждым густым деревом, на которое часто сматривала; покидаю извивающіеся берега Кюменя, и – лечу на новой предмет мрака, лечу в дремучія леса и грозныя горы Шотландіи. — Там с дикими пастухами, кожею диких зверей одетыми, прохожу дебри, леса и горы непроходимыя; ищу на песке следов храбраго войска Фингалова; сижу с его Героями вокруг горящаго пня дубоваго; внимаю победоносному Бардов пеню, и ловлю в воздухе унылой звук печальных песней Оссіана. Но, ах! Северный ветр давно завеял на песке следы твои, войско Фингалово! — Оссіан! Пронзительной крик ворона заглушил печальную песнь твою, и время высокими дубами засеяло место, на коем с нежною Мальвиною оплакивал ты сына твоего Оскара. Или, сидя ночью на дикой скале кремнистой, преклокив на руку томную голову, внимаю унылому реву шумящаго моря; думаю о милых, и смотрю на бледной месяц, катя-щійся тихо по своду лазоревому. —Тени детей моих простирают ко мне бледныя руки свои, и разсыпаются звездами по небу синему; ветр воет в ущелинах, и дикой голос Друида во мрачной пещере раздается. Огненные глаза сверкают сквоз седые волосы, висящіе по угрюмому лицу его, и глас, подобный грому подземному, требует страшной жертвы, страшному богу. .— Там вижу высокой дуб священный, вижу камень таин-ственный, и грознаго Одина, носящагося на облаках мрака. — Холодный ветр дует с моря, разбивает тучу мрачную, и привиденія легким туманом на долину опускаются.

Мало помалу и мрак мыслей моих разсевается. Дремучіе леса Шотландскіе, шумныя воды морскія исчезают из воображенія; кровь живее течет в жилахъ моих; чувствую бытіе свое. — Возвращаюсь мыслями сама к себе, и вижу себя в доме родительском, в объятиях моего семейства, посреди вас, сердечные друзья мои! —День разлуки моей с вами назначен; сего дня, сего дня чрез час, чрез несколько минут, оставляю вас, оставляюн — может быть на веки. — Там, за высокими горами, за густым лесом сосновым, там далеко, далеко на чужой стороне… судьба определила жить мне.

Отец мой, Отец обожаемый, заключает меня в свои объятія. Трепещущія руки его прижимают меня к болящему сердцу отцовскому, и горючая слеза каплет на грудь мою из тусклых очей его. — Он хотел бы сказать: Прости дочь милая! Будь щастлива, далеко от отца твоего! — Но слова замирают в устах его, и дрожащій голос на силу произнести может: Господу Богц лорчаю твбя! — Рука его, омытая слезами моими, поднимается в последніе благословить дочь печальную; теплая молитва сердечная вылетает из глубины души его, и упадает к подножію Престола Всевышняго. —

Естьли там, далеко за горами, окончу жизнь мою, придите, друзья милые, к печальному моему гробу, сорвите травы с холодной могилы моей, и принесите к Отцу моему! Он узнает по ней, что сердце дочери его холодно — холодно, как роса вечерняя, что слабыя руки ея поднять не могут тяжелаго камня, над нею положеннаго. Тогда возмет он изсохшую траву из рук ваших — нежно, нежно прижмет ее к сердцу своему; вздохнет глубоко, и скажет: Ангел мира с тпобою бедная! — Не плачте и вы обо мне, милые! Жизнь не есть великое благо для горестнаго труженика; — простите—помните меня — помните, что я умела любить нежно... простите!..... Разные голоса закричали вдруг: Прощай милая! — Слезы ручьями покатились из глаз моих; колеса заскрыпели; двери дому отцовскаго затворились с шуом за мною – и я очнулась.

Все вкруг меня также тихо, как было и прежде; огонь, у котораго я сидела, погас; месяц взошел, и чуть светит сквозь замерзлыя окна мои; часы бьют два — перестаю думать, бросаюсь на постелю и засыпаю.